Адские чары - Страница 31

Когда через неделю последний из гостей уехал из замка в Париж, маркиз объявил жене:

— Мы возвращаемся в Петербург и будем искать Малейнен, пока не сыщем.

Подавленная всем происходившим, расстроенная и упавшая духом, Кира молча опустила голову. Она потеряла всякую надежду.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

По приезде в Петербург Керведек сам принялся за розыск и даже обещал крупное вознаграждение за отыскание чухонки, но все усилия найти колдунью не привели ни к чему.

Кира с матерью, которой они открыли правду, были в отчаянии, но маркиз упорствовал.

— Хотя бы мне пришлось обыскать всю Финляндию, от села до села, я найду-таки эту мерзавку и заставлю её упрятать своего беса туда, откуда она его достала. Я не обвиняю молодую, доверчивую и желавшую выйти замуж девушку за то, что она решилась на такую проделку; но эта чухонская ведьма, злоупотребившая её неопытностью и втянувшая её в такую беду, заслуживает костра, — яростно ворчал Керведек.

Прошло свыше месяца в бесплодных поисках. Вдруг Кире вспомнилась Настя, и она спросила мать: не знает ли та что-нибудь про неё.

— Она в одном из Новгородских монастырей. Месяца два назад, может три, я послала ей, по твоему желанию, двадцать пять рублей, чаю, сахару, кофе, — ответила генеральша.

— Твоя бывшая кормилица, Матрёша, ходила на богомолье и принесла ей посылку. Вернувшись из монастыря, она говорила, что Настя стала тенью прежней и, вероятно, недолго протянет.

Кира вздрогнула, провела рукой по лицу и поникла головой.

— Очевидно, она тоже жестоко расплачивается за своё безумие; кроме того, Настя даст, может быть, кое-какие указания, где искать Малейнен. Если только колдунья мне поможет, я потребую, чтобы она излечила и Настю.

— А что же, съезди, дорогая, но возьми с собой Матрёшу; она будет очень рада тебе сопутствовать.

И генеральша вытерла набежавшую слезу. Маркиз одобрил поездку, но тоже потребовал, чтобы она взяла с собой кормилицу; упадок сил и явное увядание жены приводили его в отчаяние.

В монастыре Кира узнала, что Настя постриглась под именем Анны, но когда она увидела молодую монахиню, её сердце заныло от жалости.

Смазливая, краснощёкая, коренастая Настя превратилась в тощую, сгорбленную старуху с ввалившимися щеками, с жёлтым болезненным цветом лица и лихорадочно болевшими глазами.

— Бедная Настя! Что с тобой сделалось.

— Ах, милая барыня! И от вас тоже, я замечаю, одна тень осталась; должно и вы дорого платите за тот грех, который мы с Вами совершили, хотя и по неопытности.

Поцеловав руку Киры, она добавила:

— Спаси, Господи, всякую христианскую душу от такой муки.

— Ах, Настя, милая! Мой-то грех ещё тяжелее твоего; кроме того, я осталась в миру и вторично вышла замуж. Я понимаю ещё, что Господь меня карает, а ты ведь искупаешь свою вину, ты отреклась от мира, ведёшь отшельническую жизнь в посте и молитве. Тебя можно было бы и простить, — волнуясь и дрожа говорила Кира.

— Должно, слаба моя молитва, чтобы вызволить меня. Малейнен свою душу сатане продала, и ад ей пособляет; значит, колдовство-то это самое окаянное над вами будет навеки вечные. Вам одной я во всём покаюсь и всё скажу, что никому другому в жисть не сказала бы. Пожалуйте-ка, матушка барыня в мою келейку.

Монастырь расположен был за городом и окружён лесом. В дальнем углу обширной монастырской ограды, захватившей и лесной участок, одиноко стояла скромная деревянная келейка в одну комнату. Когда обе они уселись на деревянной скамье, Настя, или сестра Анна, начала вполголоса свой рассказ.

— Как, значит, очутилась я в обители, так почувствовала себя счастливой; мне сдавалось, что убежище наше святое охранит меня от всякого наваждения дьявольского. Настоятельница у нас добрейшая, и благословила меня келейку срубить, вот эту самую, и за моё усердие дозволила мне скоро малый постриг принять. И вот поселились мы тут: я да сестра Агафьюшка, с которой я сдружилась.

Хорошо! Живём это мы, поживаем, в тиши да в молитве. Вдруг просыпаюсь я как-то ночью и слышу, что Агафья-то стонет; наутро я её допросила, а она мне отвечает, что сон-де видела, будто огромная кошка у неё на груди сидела и задушить её старалась. Ночи две всё этот сон ей виделся, а я, как заслышу, что она, бедная, стонет, сейчас её и разбужу.

На четвёртую ночку всё было тихо, а может, я крепко спала, не услышала. Только утром раненько встаю я, чтобы в храм Божий обрядиться, гляжу, а Агафьюшка ещё спит; а допреж того она завсегда раньше моего поднималась. Подумайте, барыня, ужас-то какой: гляжу я, а она как покойница и почернела вся. Кинулась я со всех ног в больницу за помощью; а дохтур опосля того пришёл и сказывал, что она давно уже померла, даже похолодела вся. Как рассказала я в обители ейный сон, так сёстры говорили, что это, значит, она смерть свою видела, которая за ней приходила.

В день погребения ужасно мне, тоскливо было, и я много молилась об успокоении души Агафьюшки; наконец, легла спать, но не спалось что-то. Тоска да страх томили меня, и я оставила на столе гореть керосиновую лампочку, что Вы мне подарили. Пробило полночь на монастырских часах, и вдруг мне почудилось, будто входная дверь стукнула, а потом, ровно, кто-то в сенях прошёл. Задрожала я тут, как осиновый листочек, и села на постели.

— Ужели, думаю, — продолжала рассказывать Настя, — я дверь забыла замкнуть, и ко мне бродяга или хулиган залез? Обомлела я со страху и что делать, не знаю. И вдруг, вижу это я, открылась дверь, и входит человек, бледный такой, тощий, в арестантской одежде, а на ногах кандалы звенят. Подошёл он к кровати, взглянул на меня такими глазищами, что я похолодела вся, и говорит с такой, знаете, злой усмешкой: